Я как-то завтракал с одним из группы the Whirling Dervishes в Нью-Йорке года два назад, перкуссионистом; …первые три года научения барабанам он не трогал свой барабан. Есть такая традиция: например, играющие на суфийской флейте – они играют одну басовую ноту тысячу дней, они могут представлять себе любую ноту, но играть могут только одну, и после всего этого случаются иные вещи. Так что в музыке, которую я делал недавно, очень много от этого духа.
Идея состоит в том, что необходимо понимание Востока и знание Запада – вот чего хочет Гурджиев, вот что он делал – пытался добиться синтеза. Так что у вас есть различные идеи, и потоки движутся, и в настоящий момент они пришли на Запад. Интересно, что этническая музыка имеет прямое отношение к року – а рок есть классика двадцатого столетия – и всё это афро-американская музыкальная форма. Так что сильная музыка двадцатого столетия – это, на самом деле, не Шенберг и всё такое прочее – всё это безнадёжное заблуждение, пусть в некоторых смыслах они и лучшие (Шенбергу присуща примечательная цельность и т.д.), но всё же в музыкальном плане это не столь живое явление, как рок-н-ролл, правда-правда, не так жизненно; вот почему мы идём посмотреть на рок-концерт, а не на музыку Шенберга. Вот почему так редки их выступления перед публикой, ведь никто не пойдёт посмотреть. Все дилеммы, все напряжённые споры в прошлом… может быть, два десятилетия, три десятилетия в так называемой классической музыке были таковы, что они никому не нравятся. Так что как бы то ни было, жизненная музыкальная форма двадцатого столетия – афро-американская музыкальная форма, а это джаз и рок-н-ролл – и в основе своей это «этника», если хотите. У меня есть записи Ганской музыки, поп-музыки, пришедшей в Америку и вернувшуюся обратно, и есть примеры и из первого разряда, и из второго. Запись the Talking Heads и новая запись Ино и Бирна, я думаю, важны – скорее в плане природы идей и того влияния, которое они породят, нежели в плане самого акта полной и окончательной реализации ими идей. Сложности у молодых рок-музыкантов, работающих в этой сфере – представления о некомпетентности и незнании музыки – обратились в политические утверждения. Музыка стала очень сложной в техническом отношении. Но это невозможно – играть музыку в классическом смысле – пока вы не проведёте, может, лет семь в консерватории – и даже после пятнадцати лет работы в качестве пешки, рядового оркестранта у вас, возможно, так и не появится возможности получать большое удовлетворение от исполнения музыки, и вы пойдёте преподавать – и всё насмарку. Так что некомпетентные и незнающие говорят: «Я не могу играть в ваших раз и навсегда определённых правилах, в которых музыкант – не творческая личность, а не участвующий в процессе секвенсор – автомат, а не человек – и поскольку я не способен играть по иным правилам, то я могу играть вот этот один аккорд – и ВОТ ОН! И всё, что я могу, может войти в этот аккорд». И я полагаю это важным; это восстанавливает тот принцип, что музыкант может принимать в музыке творческое участие.
Моцарт и его классическая команда приходили со своим новым концертом для скрипки к другу-скрипачу, который живёт в соседнем доме; он играл его и брал в качестве основы для игры, и он не играл нота в ноту – а если играл, то Моцарт говорил: «Эй, парень, что ты делаешь, разве ты не можешь ничего с эти сделать», - а теперь ко всему этому относятся как к Священному Писанию.
Необходимо оставлять пространство для творчества. Существуют способы достижения подобного результата – например, в Англо-Саксонской поэзии по меньшей мере семьдесят процентов произведения строились по канонам. Это по меньшей мере – а возможно, и все девяносто пять – девяносто восемь процентов. Точно так же и в рок-н-ролле – у вас есть готовые риффы, в особенности в сфере блюза, и вопрос здесь во многом не в поиске новых словарей или новых гармоний или даже новых тем и стихов; и вы, и все остальные обладают одним и тем же исходным материалом, и вопрос состоит в том, кто что собирается с ним делать? И время от времени возникает тот, кто просто сыграл эту ноту слегка другим образом, кто отметил качество ноты самой по себе, нежели в рамках общего оформления; вот это и будет чем-то новым. Другими словами, новая музыка – не стиль, а качество. И таким образом, человек, играющий один аккорд со страстью и ответственностью за него, может быть столь же музыкальным, сколь и человек, имеющий доступ к десяти тысячам звуков и умеющий извлекать многие из них; и оба они с равной долей вероятности могут быть не правы.
Следующим шагом, однако, является развитие техники и ремесленных достижений, чтобы по-настоящему достичь свободы, к которой мы стремимся. Когда вы заняты в так называемой этнической области, ну как, полагаю, the Talking Heads и Eno/Byrne, ну и ещё другой пример – Adam and the Ants – вы должны быть опытными музыкантами, чтобы играть этот материал. Одно дело, если вы обучались этому в Бали, в спонтанно собранном ансамбле, в котором играла вся деревня, а вы сидели на коленях отца двухлетним пареньком, он положил вам в руку mallet и показал, что делать – это просто, как учиться кататься на велосипеде. И совсем другое дело в случае с западными музыкантами, которых уже успела поиметь цивилизация и процесс обучения которых идёт через голову; рок-н-ролл хоть и идёт от куда более естественного начала, он всё же ушёл от первоосновной техники. Западные музыканты могут, в действительности, играть «этническую музыку» только после двенадцати-тринадцати лет тренировок, потому что это не просто. Много европейской фолк-музыки написано в весьма забавных временных сигнатурах – одиннадцатые, семнадцатые, тринадцатые, и всё же никто не подумает дважды над тем, как это сыграть, вы просто возьмёте и сыграете.
Да, я играю в парикмахерских, в ресторанах. Знаете, нас здорово отымели. У нас идёт дружный трах, и слушатели думают, что ОНИ и есть роль, и что музыкант и музыка принадлежат им в некоторой степени, а отсюда и все эти личностные отклонения, которые вы прививаете музыканту, которые принимают участие во всей этой суматохе. Теперь мы знаем об этом, и что же мы собираемся сделать с этим, спрашиваем мы себя, и мой ответ – есть много путей на многих уровнях. Музыка третьего мира, или «этнических культур», как мне представляется, заслуживает куда большего уважения, чем она получает сейчас; слушать обычный музОн – скука, это убивает и портит. В музыкальных отношениях по существу есть три термина: исполнитель, слушатель и сама музыка; на выступлениях Фриппертроник первое, что я предлагаю, это то, что аудитория несёт ответственность за то, чтобы иметь уши – активно слушать. Я говорю: «Эй, глядите у меня, я вам здесь не позирую – так что мне не кажется, что мне следует развлекать вас, а вам сесть и ждать, пока вас развлекут!», - ведь в конечном итоге выступления бесплатны или же предложенные цены умеренны, так что «давайте же, делайте и свою часть работы». Так что аудитория принимает ответственность за слушание, исполнитель принимает ответственность посредника в качественных отношениях между аудиторией, исполнителем и музыкой – вот так принимает роль исполнитель. Эта роль очень изменчива, ваш имидж и ваше имя усиливают энергию, и когда я выхожу на сцену, я авторитетен, как Роберт Фрипп, и у меня нет подобного авторитета, когда я сижу здесь с вами… Третий термин в отношениях – сама музыка. Музыкант может сделать многое, у него есть три дисциплины, руки, голова и сердце, но они могут только приблизиться к той точке, где может возникнуть музыка. Присутствие музыки, которое, и это понятно каждому, возникает, например, в тот момент, когда Хендрикс берёт аккорд, и вы понимаете, что всё это там, и вам не нужны книги оценки музыки двадцатого столетия, её гармоний, размеров, тональностей и всего прочего – вы знаете, что там есть музыка. У вас есть возможность добраться до этой точки, но вы совсем не знаете что делаете, работая от точки полной невинности – упомянутый ранее барабанщик из тура the Whirling Dervishes, он сказал мне, что самая замечательная музыка, которую он когда-либо слышал, была сыграна крестьянами на полях Турции среди овец, и, конечно, они ничего не знали о музыке, они были только лишь музыкальны. И в нашем случае, натренированный музыкант должен добраться до точки, где он сможет заново испытать свою невинность – и это мастерство. Я определяю искусство как способность заново испытать свою невинность! Так что вы можете добиться этого, либо если невинны, либо если прошли через приобретения ряда технических метод и способностей, после чего отбросив их и прыгнув; моя аналогия такова, что техника человека, его опыт и прочее составляют структуру, с которой он может прыгнуть, и вы можете заскочить на дом повыше – или, конечно, упасть. С этой точки зрения у музыки есть собственная жизнь, и это довольно забавная идея для нас на западе – мы используем законы об авторском праве, мы используем (годов с 1820-30) всё большее и большее вовлечение среднего класса для раскрутки концертов в Европе, плюс к тому музыка всё больше связана с литературным и визуальным опытом – и музыка становится всё менее и менее естественным явлением.
Музыка в конечном счёте не принадлежит нам; это своего рода акт милосердия. Она не может быть присвоена кем-либо. Средневековая идея музыки, как ни странно, имевшая место как в Индии, так и в Англии, состояла в том, что музыка должна нести разуму умиротворение, чтобы сделать его более восприимчивым к божественным влияниям. Такова была функция музыки. А ныне, функция музОна, как она мне представляется, состоит в том, чтобы свести на нет все чувства, тем самым сделав человека более доступным для манипуляций. «Музыка во Время Работы», - помните это! Помню, в молодости, эту ужасающе усыпляющую туфту. Идея мУзака, М-У-З-А-К-А, и эмбиента Ино состоит в том, что вы по-настоящему сможете заполучить музыку, которая принесёт успокоение разуму – но в то же время успокоит ваш ум так, что вы сможете обнаружить в этом состоянии некоторый активный момент, а не подавляющий.
В сущности, разница между активным и пассивным существованием в том, что когда человек активен, он всегда работает, приняв решение что-то сделать. Другими словами, поведение всегда определяется намерениями, оно никогда не носит противодействующий характер – то есть привлечение и отражение по принципу «нравится – не нравится». Здесь всегда присутствует акт желания, если хотите. Различие между активным и пассивным слушанием на концерте в том, что идущий развлекаться собирается быть пассивным, и ваше внимание будет занято, совращённое исполнителем, который будет играть вам ту музыку, которая, он ЗНАЕТ, вам понравится, так что в конечном итоге вы встанете, и будете хлопать, и встречать приветственными возгласами, и так далее. В случае активного слушания неважно, нравится ли вам музыка или вы её не перевариваете. При таком варианте музыка – только средство приведения вашего внимания в определённое состояние и суммирование усилий с усилиями художника, также стремящегося услышать то, что он делает (очень немногие музыканты слушают то, что играют, это очень сложно, это требует усилия), здесь следует суммирование усилий аудитории и исполнителя, и если вы будете активны, возможно, случится нечто примечательное; такой результат не гарантирован, но возможен. И случается, редко, но случается, что отдельные замечательные вещи происходят и с Фриппертрониками. Помню, был такой пример в выступлении в Washington Ethical Society в июне 1979; музыка сама по себе была не очень хороша (как музыка, она была не очень хороша), но дверь определённо открылась и так было, хотя вы и не сможете сказать об этом в журнале the English Music Press или даже в the Bristol Recorder, но дверь открылась. Используя традиционную терминологию, музы, вероятно, вняли этому состоянию разума, обеспечившему устремление к ним всех этих творческих потоков; то есть, это был подарок музы – и в комнате ощущалось присутствие. Не знаю, чувствовал ли это кто-нибудь другой, но я знал это, и потом я оказался а отеле и думал, что же мне теперь делать, поскольку ощущение во мне всё ещё оставалось довольно сильным. Я был голоден, и я думал: «Что мне, поесть кукурузных хлопьев и чипсов?» Или ещё шёл Theatre of Blood, Театр Крови, с Дианой Ригг и Винсентом Прайсом, и я думал: «Посмотреть, что ли?» И я подумал: «Нет, я просто тихо посижу со всем этим во мне», - и я сел на десять минут, и где-то по истечении десяти минут чувство ушло. Так что я смотрел Театр Крови, ел хлопья и чипсы – но всё же это была не иллюзия.
Итак, у вас есть три термина: исполнитель, слушатель и музыка – и они способны взаимодействовать различными способами, шестью различными способами. У вас может быть исполнитель, который говорит: «У меня есть музыка, мне нужна аудитория», - или: «У меня есть аудитория, теперь бы музыки», или аудитория молит об определённом типе отношений, так что эти термины взаимодействуют разными способами. Вы можете даже сказать, что возможно такое, что объективное качество музыки столь мощно и так сильно стремится наружу, что она находит музыканта-передатчика, который затем отправляется на поиски аудитории; это один из взглядов на взаимодействие трёх объектов.
Вспомните, ведь когда вы смотрите на кого-нибудь вроде Чарли Паркера, например (а он был индюком, давайте согласимся с этим – настоящий говнюк), музыка прямо таки рвалась из него. Хендрикc… я встречал его однажды, только однажды, и он светился; замечательный человек, он просто светился – просто сиял, почему его и имели все подряд – если перейти на литературный язык, все женщины любили его, потому что он был столь привлекателен, у него было столь примечательное присутствие. Если хотите, музыка рвалась из него – но как человек, он был недостаточно жесток, почему его все и имели. Понимаете, если вы проводите тысячу дней, играя одну свою ноту – вы подготовлены к такого рода давлению. Если же вы, например, выросли английским рок-музыкантом, обросли кучей технических приёмов: это хорошее образование, но оно только лишь доводит вас до некоторой, пусть значительной, точки, а потом, для меня, единственным путём, каким я мог бы продолжать обучение и улучшать свои познания, было оставить всё это и перейти в совершенно иную сферу жизни; это окольный путь.
Движитель к 1981 году в процессе. Это не просто. В действительности, я занимаюсь этим не для моей собственной забавы и развлечения. У меня есть ряд других занятий, которыми я был бы счастлив заняться по меньшей мере в той же степени, как быть публичной фигурой. Это убийственная ирония, что такая частная персона как я замешана в столь нечастном бизнесе. Но дело в том, что я принял чёткое решение работать в определённом стиле по ряду определённых причин, а если вы приняли определённое решение, ничто не остановит вас. Это наиболее важный урок, что я получил в Шерборне – работать, приняв определённые решения. Ведь если вы приняли решение, обязавшись направить всего себя на его воплощение, тогда, фактически, это обязательство лежит вне всех привычных рамок, даже смерть не может помешать его выполнению – и человек воплотит решение – ЛЮБОЕ. И в этом есть сила, но человек должен практиковаться в этом и расти. Но принявши решение, вы знаете, что теперь ничто не может остановить вас, и затем его воплощаете. Движитель в процессе – он завершится 11 сентября, и я принял решение о том, какова будет вторая кампания на рынке, которая будет ему заменой – Уклон к 1984. Это будет возвращение к 1978. Понимаете, Движитель к 1981 содержит парадокс; ведь любое действие, которое ведёт вас из пункта A в пункт B, ведёт вас сквозь время, но есть некоторая часть в нём, которая, в некотором смысле, вне времени, связанная с тем, как построено ваше путешествие. Так что если у человека есть цель – пусть, например, политическая – очевидная вещь, парень, МИР – так вот как достичь мира? Ну, обычный подход, конечно же, состоит в том, чтобы собрать армию, ворваться к врагам и убивать людей, пока они не будут в мире! Но единственный путь достижения мира – быть мирным – другими словами, вы работаете так, как если бы цель уже была достигнута, и смысл путешествия – довести цель до идеала: все революционные изменения, фактически, эволюционны – вы никогда не будете на месте, вы всегда в процессе, так что процесс – то самое, чего вы желаете достигнуть. Любой социальный процесс по сути политический, так что музыкант, как-то связанный с рынком, неизбежно политик – и всё, что человек делает, если хотите, на трибуне, имеет значение; неважно, было ли действие намеренным или нет. Если вы видите артиста, который продаёт миллионы записей, работает на колоссальных аренах с многомощными огнями, оборудованием и музыкантами, политическое заявление, совершенно точно, таково: «Я хочу много денег и готов подписаться под традиционными способами работы, чтобы достигнуть желаемого». Это политическое утверждение, и вы можете сказать: «Почему вы подписываетесь под работой многонациональных корпораций и сильнейших правительственных фракций, которым, если хотите, присущ милитаризм и всё прочее?» И артист повернётся и скажет: «Эй, не лезь ко мне», - но, конечно, так оно и есть. Так что можно быть неосведомлённым и невинным (и это совсем другая история) или достичь невинности в процессе обучения, как это случилось со мной.
Как мне кажется, любой процесс изменения должен быть медленным – постепенным – вы можете изменить других, только изменив себя: только это и может сделать человек.
Изменение всегда начинается с персонального решения. Политическая жизнь всегда приводится в движение изменением структуры и внешнего вида. Это как строительство общества благоденствия: вы строите структуры, заботящиеся об обществе, но они состоят из людей, которые не переваривают и ненавидят друг друга. Это как, скажем, архитектор составил план дома, проектирует высотный дом, и вы смотрите на всё снаружи и спрашиваете: «Это – дом?» Если вы зайдёте внутрь любого дома – хорошего ли, плохого ли – даже такого ужасного, как небоскрёб – качество дома будет внутри, и косметика здесь ни при чём. Так вот, наша политическая жизнь приводится в движение при наложении, сильном наложении, внешних структур, и генерирует их противоположность – поскольку любая акция силы порождает только лишь равную (как минимум) реакцию. Так что политическая жизнь может быть определена как чудовищное количество энергии, направленной на достижение цели, противоположной той, к которой вы стремились.
Если вы хотите общества благоденствия, то вам остаётся заставлять людей заботиться друг о друге, и как только вы это возводите в ранг качества, немедленно появляется структура. Ясное дело, никто из людей не будет по-настоящему критиковать общество благоденствия, поскольку каждый бы хотел быть там; но школы не учат, полиция не охраняет, а служба здравоохранения ужасна – вы ждёте часами, и если вы получаете направление, то на следующую неделю, к которому моменту уже умрёте, а если не успеете, то на вас выделят минут пять. Так что это безнадёжно, это порождает бюрократию, которая СОВСЕМ не заботится о людях, которыми управляет. Первейшая цель любой системы – самоувековечение, а это, вообще говоря, не та цель, для которой эта система создавалась.
Существуют способы упрочения цели. Человек должен решить, какова его цель, и это совсем не просто, но если даже вы знаете, куда идёте, маловероятно, что вы окажетесь там. Другими словами, разница между бытием человеком или чем-то иным в том, является ли деятельность намеренной; иначе просто дует ветер, и вы идёте за ним. Это не свобода. Свобода – это даже не то, что вы можете прочесть в Билле о Правах. Свобода – это способность принять решение, работать соответствующим способом и достигнуть цели. Вот так, сначала человек создаёт себе цель, за целью следует определение структуры действий, благодаря которым этого можно достичь; в некоторой степени это ограничение на поведение человека. Но в этом есть свобода, немного, очень немного – хотя, знаете, мы все думаем, что у нас есть свобода сидеть здесь и болтать, и действительно, у нас есть некоторые маленькие альтернативы.
Порой, впрочем, происходит нечто, не связанное с тем, что задумывал человек. Всегда есть опасность – опасность, что то, что делаешь, тебе же и врежет. Творческая возможность это или катастрофа – это и то, и другое вместе. Но катастрофа со всей необходимостью случится при механистичности подхода, где в полной мере применимы теории энтропии. В таком процессе возникает энтропия, снижая качество происходящего, а потому любое механистическое положение ломается. Имеются, однако, способы работы в условиях одной поломки или двух, снижающие мощность потока энтропии. Теперь ясно, что человек может работать с машиной при условии, что он свободен и не является её частью; и здесь следует поиск человеком той части себя, что способна к свободному поведению: могу ли я принять решение сделать что-нибудь и знать, что оно будет сделано, и знать, что нет никаких механических потоков, механических сил или ограничений на моё поведение, которые воспрепятствуют возможности сделать это? И это очень значимо, если человек способен сказать – способен гарантировать, что две минуты в день его поведение намеренно, это очень, очень смело; здорово!
Так как человек может сделать это? Тут весь вопрос в том, чтобы научиться всё время держать часть себя в стороне от машины – чувствовать, что есть часть, обособленная от всего, что мы ни делаем. Кто есть Фрипп и что он делает, есть ли что-то во мне вне этого. Следует исходит из деления внимания, но для этого человеку нужна определённая дисциплина – а это не та вещь, что от природы заложена в людях, по крайней мере, у большинства из них – возможно, людей, в которых это заложено от рождения, ни я, ни вы никогда не встречали. Так что нам нужна поддержка, нужна структура, человеку нужна тренировка, человеку нужен некоторый спектр упражнений, человеку нужна дисциплина; но в действительности начинается всё с желания. У человека есть желание, потом цель, а потом вы ищете средства, как добраться до этого – вот как, по-моему, это происходит.
Что до меня, то просто был момент, когда я уже не мог продолжать жить так, как жил раньше, так что следовало либо взяться за порошок, либо что-то с этим делать.
Меня, возможно, не было бы здесь, и уж точно не в этой форме, если бы я не натолкнулся на Гурджиева. Я пошёл в школу, называемую Международной Академией Непрерывного Образования – это глупое название, и, думаю, его выбрали люди с чувством юмора – в Шерборне, в Глоусестершире, и они базируются на гурджиевском Prieurй at Fontainebleau; и это было очень сложное дело. Человек здесь должен был оставаться на десять месяцев, и был лишь один день в три недели, когда могли оставить школу; мы потеряли троих, попавших в психбольницу, за тот год, что я был там, и двенадцать процентов ушли оттуда. Я встретил человека в Филадельфии недели две назад, так вот тогда он запил, не мог спать, мочился на чужие мешки с вещами и наконец порезал себе запястья и отправился в психушку – когда я видел его в последний раз, он был в хорошей форме, однако в тот момент это был сложный случай.
Это было очень, очень сложное занятие; есть разница, когда работаешь внутри и снаружи, ведь если здесь, снаружи, вы чувствуете, что прессали, вы можете пойти посмотреть картины или поглядеть телевизор, напиться или сделать что-нибудь ещё. Но в Шерборне вам надо было сесть и найти способ разобраться с этим – и вот как это было – нелегко. Женщина, что жила слева от меня, я был от неё просто в ужасе – на грани самоубийства – это было непросто. Но, с другой стороны, это было начало моей жизни.
Дисциплины, тренировки, упражнения? Человек начинал с утренних упражнений – серий психологических упражнений, направленных на подготовку к работе в довольно непривычных направлениях. Человек порой вставал в шесть, завтрак следовал в семь тридцать, затем, в половину девятого, начинались практические упражнения. Человеку необходимо было в спешке пытать и изучать новые практические навыки – например, я был шефом по работе с металлом – помню эту шестидесятилетнюю домохозяйку из Тасмании, как она кладёт каменную стену, мы пытались построить гимнастический зал, вышел настоящий белый слон. Потом, глядя на всё то, что получилось, я подумал, что единственная причина, по которой эта штука не падает, это наши молитвы – остов был шаткий, давайте попробуем вот эдак! В добавление к практической работе у нас были лекции по космологии, по психологии, мы изучали поступки Гурджиева, священные телодвижения, но по существу занятия были практическими, школа не ставила перед собой главной целью теоретическое обучение – это была практическая школа, и там был баланс, вам давали упражнения; и много таких, что путали разум, много таких вещей, которым, возможно, нельзя найти рационального объяснения. Это была замечательная школа; она не была идеальной, но она дала четырём с половиной сотням людей возможности получить образование, которое бы они не могли получить никак иначе.
Там было холодно. В физическом плане это было невероятно неудобно.
Единственный раз, когда в здании (сотворённом году в 1760) было тепло, это в августе и сентябре, когда школа закрывалась. Там было невероятно холодно, но это был не только физический холод – это был холод, который морозил душу. Сюда часто приходили навещать, и любая школа, работающая по схожей схеме, имеет и другую сторону, если хотите. Нечто иное тоже там витает.
Думаю, очень немногие профессиональные музыканты способны делать и делать музыку. Это так трудно, фактически, породить ситуацию, в которой человек становится музыкален, а ещё и все существующие инструменты, что позволяют играть музыку, несовершенны. Такие проблемы есть у меня даже тогда, когда я играю на Фриппертрониках. Как-то раз на прошлой неделе парень из бизнеса, с которым я имею дело, сказал, что для меня было опасно заниматься Фриппертрониками, так как я мог лишиться мистического ореола: «А король то голый!» - вот что мне сказали. И я сказал: «Но послушай, я встаю и говорю – Эй, смотрите, я голый». Ну да, вот незадача. Что бы я делал без музыки? Хм. Нет, думаю, сейчас я её не оставлю – не сейчас; она нужна мне. Видите ли, я развил свои отношения с музыкой, и она стала чем-то иным по сравнению с тем, чем была недавно; я учусь чему-то у музыки, когда её играю – если я пишу композицию, я узнаю многое из неё, но если я импровизирую, то появляется доступ к чему-то в самой музыке – и я узнаю нечто собственно от неё. Так что для меня это сейчас как дыхание, но если вы будете долбить врата неба достаточно продолжительное время, то они сдадутся и выпустят содержимое. Я шёл к музыке двадцать три года, от того человека, что был полностью немузыкален – глух к тону и без чувства ритма – а теперь что-то начинает приоткрываться, и я ТОЛЬКО-ТОЛЬКО начинаю слышать что-то вроде музыки там внутри, только что-то вроде. Я играл в Филадельфии несколько недель назад – пара бенефисов на колледжских радиостанциях – и я играл соло с петлями Фриппертроник, и я СЛЫШАЛ следующую ноту и играл её, и СЛЫШАЛ следующую ноту и играл её, и СЛЫШАЛ следующую ноту и играл её, и я плакал, поскольку играл из-за того, что нечто стало двигаться.
Насчёт моей аннотации к альбому Under Heavy Manners. Существует Фриппов язык. Вы должны найти способ, чтобы язык запутался до той степени, в которой может проявиться нечто, всё, что угодно. Самые глупые фразы на Under Heavy Manners, по сути, самые важные: «Я великолепен в своём расхождении». «Оставайся в аду, не отчаивайся», в действительности взяты из речей духовного отца Отца Саффрони, чей совет был таков: «Держи свой разум в аду без отчаяния». Думаю, это суждение связывалось с тем, как один из святых переносил мучения ада… однако, если захотеть выразить это в терминах современной технологии: ну вот вы, скажем, некоторое время были в заднице, и в конце этого специфического периода личной бури или ломки или чего-то там ещё сказали: «Иисус, как ты мог покинуть меня и оставить меня наедине со всем этим бредом», а Иисус отвечает: «Я не покидал тебя, я всё время был с тобой; восхищённый твоей работой». Так что совет был оставаться в аду без отчаяния. Другими словами, человек учится страдать – но необходимым страданием, он не плачет над каждой ерундой – и большая часть моей жизни продолжалась в аду С отчаянием. Но, думаю, Шерборн изменил это, знаете ли. Я написал всё это на следующее утро после того, как вышел из монастыря; это всё о том, как далеко может пробиться человек в процессе логических рассуждений и сколь многое возможно посредством интеллекта, и всё же это может лишь привести вас к точке, ЗА которой случается нечто. У разума, конечно же, есть сфера использования – хорошо отточенный разум обладает своей сферой использования, но человечек, очевидно, прорывается сквозь всё то, что способен прорвать, и с длиннющим воплем в сорок-семь «а» [АААААААААААААААААААА ААААААААААААААААААААААААААА] надрывается там, где, кажется, нужно пройти ещё шажок. И решение, которое он может подобрать, это наслаждаться «великолепием в своём расхождении» - он нашёл иной способ работы, который следует вне процесса субъективного размышления.
Он идёт от политики к религии; он всё ещё полагает это всё запутанным, и я считал, что Sunder here navy man - «моряк вне моря» довольно здорово отражает проблему – это анаграмма названия альбома, Under Heavy Manners – «Средь жёстких нравов» [анаграмма – в английском варианте] , и после темы фашизма это было довольно неплохо. Потом ещё «колокола, я слышу колокола» - колокола Уимборнского Аббатства, которые были записаны прямо через это окно на кассетник, я считал, что и это здорово.
Музыка - нечто, что возникает из тишины и затем вырастает – это прямой ответ тому, что вы уже слышали, что вы уже играли. Вот когда это работает, ну а если я особенно туп и нечувствителен, то всё получается неправильно. Каждый должен уметь расслабляться. Когда аудитория очень-очень своенравна, это очень сложно – иметь дело с ожиданием – если аудитория требует развлечения для возбуждения, я могу сделать очень немногое до тех пор, пока её настроение не измениться. Так что то, что я могу, так это болтать, или рассказывать забавные истории, или ещё чего-нибудь, и ждать подходящего настроения. Другое, что я делаю, чтобы справиться с ожиданиями, это играю в тот момент, когда заходят люди, так что это начало, а не старт. Старт – это значит внезапно срываться с места. Начало постепенно. Так что когда приходят люди и музыка играет в тот самый момент, когда они заходят, становится очевидным вид музыки, которая будет звучать, так что ни для кого это не становится ударом, и людям, которым этот тип несимпатичен могут, конечно, развернуться и уйти. Поначалу так и происходило – эти люди ожидали Exposure или рок-н-ролльной группы, но они не ждали этого типа музыки. Сейчас, в последний раз, когда я так играл, а это было в Филадельфии три недели назад, аудитория ожидала Фриппертроник, и это, с их точки зрения, накладывает ограничения, но всё же это меньшие ограничения.
Я совершенно не контролирую то, что происходит во время сессий. Например, с Ино, я, в общем-то, не мог сказать, что делал в конце дня, а он всё придавал происходящему силу. Что касается Боуи, то он предпочитает оставлять гитарный звук таким, какой есть. На Up the Hill Backwards, новом сингле, я объяснил звук, который хочу, Тони Висконти, и он сказал: «Сделаем десять минут», и уложил их в пять – систему повторяющихся эхо, очень быстрых, и всё это от моей гитары. Но после того они сжали и ограничили эту партию, вставили в контекст или что там ещё; но по сути звук мой.
Если вы человек с развитым умом, то вы не можете быть эмоциональным человеком, и вас не затрагивают чувства и страсти. Но всё дело в том, чтобы расти во всех областях, по существу оставаясь в равновесии; ну вот, например, количество информации, обрабатываемой двадцати-пяти ваттным серым компьютером, работающим на глюкозе… информация – это не больше того, что человек способен обработать и понять.
Есть знание; есть понимание; есть делание. Иногда я вдруг понимаю то, что знаю – совсем недавно был случай, когда я понял кое-что, что знал долгое время. Это значит просто, что голова врубилась в то, вокруг чего наворачивало круги сердце; и сила любой идеи в том, что понимание её порождает действие – вот в чём сила идеи. Современная теория информации подскажет, что идее свойственна отрицательная энтропия – это значит, что идея в действительности содержит некоторое количество энергии, которая может быть использована для работы. Я бы сказал, что это верно; идеи, по существу, работают в большей степени в качественной, нежели в количественной области. Так что качественный мир не связан энтропией – здесь не действенен этот физический закон. Так что есть часть человека, которая, конечно же, носит физический, энтропический, деградирующий характер, и от нас отлетает три, десять и так далее лет. Но это не всё, это механический аспект существования человека; существует момент, связанный с поиском чего-то ВНУТРИ всего того, что принадлежит миру качеств; и добившись с этим миром контакта, человек получает доступ к совершенно иному способу жить; человек становится человеком по-настоящему.
Каждый раз, когда кто-нибудь выведет меня из себя, я думаю: «Это недостойное чувство для человека». Потребовалось двенадцать лет тяжёлой работы, чтобы получить возможность покончить с таким типом реакции: «Не нравится он, ведь верно! Так что я прекращаю работать с этим человеком». Это очень дешёвое решение; и если вы сможете удержаться от дешёвых решений, если вы сможете подняться над этим… согласно моему опыту, множество людей, которых я нахожу очень глубокими, вовсе не обязательно те, что мне нравятся, и, думаю, наступает момент, когда оценки становятся неуместны (нравится вам кто-то или не нравится), и связи станут столь сильными, каковую силу я никогда и не мог себе представить. Когда я впервые увидел Криса Штейна, которого я ныне обожаю, я подумал: «Разве можно быть таким неуклюжим?» Но, знаете, я сказал себе: «Это ничего не значит для меня».
Будьте настолько благородны, насколько возможно. Если есть некто, кого я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не могу переносить (и есть примеры), то всё, что я могу сказать, так это то, что я не могу с ним работать (я вежлив с ним, я не груб с ним), и оставить его – я не могу с ними работать, эта проблема вне меня, так что я оставляю её. Не следует себя насиловать. Если есть непосильная задача, то вы не сможете решить её в один момент – было бы смешно пытаться поднять вес, который вы не способны поднять, вы только растянете спину, так что делать вы этого, ясное дело, не будете, вы можете потихоньку подстраиваться и знакомиться с ситуацией; нравится-не нравится, у меня этот процесс длился двенадцать лет.
Как я сохраняю способность оставаться в сфере рынка, не попадая под власть ценностей рынка? Мы говорим о разделении внимания, и ничто невозможно без разделения внимания. Первая реакция заключается не в том, чтобы попытаться что-то немедленно сделать; первая реакция – это оценить некоторой своей частью, что происходит, не забывая о том, что человек очень хрупок и что очень легко навредить ему даже небольшими изменениями. Но на рынке всё очень соблазнительно – очень легко соблазниться. Я знаю множество людей, друзей, которые держат некоторую свою часть вне всего этого, но здесь СТОЛЬ сильное давление и СТОЛЬ много атак со стороны представителей записывающих компаний, на музыкантов, с которыми вы работаете, на публику, которой нравится ваша работа – у них есть личная заинтересованность в том, чтобы вы оставались отделены от других в том смысле, что обладали дешёвым видом взаимоотношений с ними. Это непросто – работать со мной, и я начинаю понимать это, а некогда считал, что работать со мной очень просто. Я должен выбирать между хорошей в плане общения жизнью и карьерой; вот так всё просто. Это невозможно для меня – держаться с друзьями также, как они держатся или должны бы держаться друг с другом. Но приняв обязательство работать в сфере рынка и привносить сюда множество усилий, которые действительно необходимы для работы в этой сфере, я лишаюсь большой части времени, которую отвожу на развитие дружеских отношений. Я часто предпочитаю уединение, и у меня недостаёт времени на самого себя; и мне действительно нужно время, нужно так, как людям нужен кислород, и у меня его недостаточно. А мои друзья не понимают это. В такой ситуации, как у меня, вы не способны принимать в расчёт потребности ваших друзей; проще работать с людьми, которые вам НЕ нравятся. Если вы работаете с друзьями, вы чего-то ждёте от них, вам нужно их внимание. В случае с людьми, которые вам не нравятся, вам не нужно их внимание, и потому отношения, в некотором смысле, более прямые, более честные; здесь нет места манипуляциям. Очень сложно работать с людьми в прямой манере – это нечто, чего, как я понял, очень трудно достичь; после Шерборна, отправляясь в Америку, на терапию (анализ взаимоотношений, оцененный замечательной женщины по имени Мари Вейсберг), я учился быть прямым, так что теперь, когда кто-то говорит мне: «Ты что, собираешься меня отыметь», - я отвечаю: «Да, собираюсь», - но принимаю ответственность за последующее. По-английски это будет звучать так: «Я рассердил вас?», - «ДА НЕТ ЖЕ!!!». Я понял, что свело меня с ума – мои родители. Мой отец не хотел детей и я говорил: «Мама, отец раздражён», - а она говорила: «Нет!», и тут мой отец даёт мне затрещину. Так что как вы можете обработать эту информацию и опыт? Так что в шестидесятых с приходом кислотного рока и тому подобного, вопрос был таков: «Я думаю, мир безумен, поэтому сомневаюсь в своём восприятии». Для пост-панковской эпохи это будет так: «Я думаю, мир безумен, поэтому одобряю своё восприятие». Это разница во взглядах, разница в поколениях. В Англии отсутствует традиция быть прямыми и честными, мы всегда ходим вокруг да около, используем очень сложные символы, эвфемизмы и метафоры и вместо того, чтобы идти прямо, всё движется окольными путями. Например, вы как-нибудь задели поверенного на улице – однажды поцарапали его машину своим велосипедом – и четырьмя годами позже, когда понадобилась его подпись для оформления сделки, что-то пошло не так, и вы не получили разрешения на постройку гаража, или ещё чего-нибудь. Не сомневаюсь, так бы было и в Америке, но вся штука в том, что там бы поверенный сказал: «Ты отымел меня четыре года назад», и вы поняли бы, что происходит.
Если вам надоедает музыка, слушайте до тех пор, пока она не перестанет давить на вас.
Первоначально на Exposure Дэрил Холл сделал много больше, чем осталось в конце, надо было найти исполнителя песен и человека, в меньшей степени связанного со своей записывающей компанией. Всё получилось. Я счастлив слышать множество голосов, различные голоса и мой, опосредованно звучащий через них.
В музыкальном плане альбом собрал вместе всё, что я сделал к моменту его создания. Это была своего рода трёхуровневая автобиография: повседневная жизнь и то, что в ней происходит – вы спите, телефон будит, вы спорите с женщиной, с которой живёте, мчитесь на работу, вам звонит ваша мать и выкручивает ухо, и наконец вы успокаиваетесь и спите снова, и вновь в дрёме. Вот такой есть уровень, другой связан с исследованием всеобщих семейных архетипов, психологических архетипов; «Disengage» - своего рода роковая версия «Шизофреничного семейного безумия», вы когда-нибудь читали это? Ну, основная идея книги в том, что эта шизофрения (которую нельзя определить клинически) сводит с ума членов семьи. Я могу как-то иметь с этим дело, у меня хорошая семья. Так что подумайте, что случается, когда кто-то по-настоящему начнёт вас мучить. Люди просто не знают себя, и это невероятно. В Америке, если вы не знаете свои психологические механизмы в той степени, чтобы знать, как они работают, это почитается невежливым, и вы отнюдь не забавны. Это просто плохие манеры, если вы бешено активны, но не имеете никакого понятия, почему и как вы работаете. Это просто невежливо, если вы втягиваете в это других людей. Так что в некоторый момент человеку не следует разводить слишком много друзей, если он не способен понимать себя. Это другой уровень, а третий, конечно, имеет отношение к начинаниям в области внутреннего развития, обязательством работать и тем, что нельзя достичь цели без страдания; цель – свобода, совесть и правда, по словам Беннетта, произнесённым в рамках его вступительной речи в Шерборне.